АКАДЕМИЯ СТРАХА

К. Митани. «Академия смеха». Театр им. Ленсовета.
Режиссер Федор Пшеничный, художник Егор Пшеничный

«Я мечтаю о цензуре. Она хотя бы расставляла в нынешних бестселлерах знаки препинания и указывала на неправильные деепричастные обороты. Благодаря ей, двойной театральной цензуре, придуманной Булгариным и на сто пятьдесят лет связавшей неразрывными, почти смертельными узами русский театр и органы госбезопасности, наш театр совершенствовал тексты и доводил до совершенства искусство подтекста. Он оставлял голодным цензорам „белую обезьяну“, о которой они думали ночами, не заметив на соседней странице настоящего дикого зверя свободы. В цене было слово, еще важнее — в цене была интонация. Я уж не говорю о знаках препинания».

Трудно представить, но это писала я. Дело было в свободном от цензуры 1999 году, после спектакля Владимира Петрова в Омской драме. Он поставил только что переведенную актером Дмитрием Лебедевым японскую комедию Коки Митани «Академия смеха». Мы смеялись над цензурой, читатель, прикинь… И «Академия смеха» казалась просто остроумным парадоксом: что это еще за гимн цензуре, улучшающей бездарные тексты графоманов, что за устаревший сюжет о союзе художника с властью? Мы так жили, дураки, мы так думали, мы иронизировали…

С. Перегудов (Цензор), И. Дель (Автор). Фото В. Васильева

Семь дней действия этой пьесы — это семь дней творения комедии, с которой к цензору приходит заштатный автор, чтобы «залитовать» низкопробную пьесу о Джулио и Ромьетте (так было в Омске, в Театре Ленсовета изначально он приносит переписанную «Ромео и Джульетту», даже не поменяв названия, а как у Митани в оригинале — уж и не знаю). В течение семи дней упорный Цензор выставляет ему требования (переписать действие «на нашу родину и сделать героев нашими соотечественниками», вставить куда-нибудь фразу «За нашу великую родину», придумать роль полицейского, обосновать ситуацию с этим полицейским, наконец — убрать из комедии все эпизоды, которые вызывают смех…). Автор превращает героев в Канити и Омийю (это все было в Омске, в Ленсовете Цензор придумывает слить две пьесы Шекспира, чтобы получилось «Гамлет и Джульетта»). Автор рифмует «Родину» со «смородиной», обосновывает, подчиняется, заискивает, дает тактичные взятки, переписывает текст, потом признается цензору, что, выполняя все его бредовые пожелания, таким образом «бодается с властью», — и в итоге… получает комедию, над которой мрачный цензор смеется 83 раза и которая много совершеннее того низкопробного фарса, который он принес.

Давний омский спектакль говорил о том, как требование реализма и достоверности (а цензор все ходы комедии поверял знанием жизни) рождает истинный фарс. И о том, как только в сопротивлении чему-то (власти, традиции, себе самому) совершенствуется художник… Но только не о реальной цензуре и реальной судьбе текста думал ты, сидя в зале Омской драмы…

И вот в Театре Ленсовета 12 февраля 2022 года вышла «Академия смеха», и ее абсурдизм — наша нынешняя «зазеркальная» повседневность: рекомендовано не называть что-либо своими именами и выучить новую социальную иероглифистику («миру мир» означает «нет войне», за «нет войне» вязали на митингах, нельзя стоять на улице, держа чистый лист бумаги, мы научились, читая «белое» — подразумевать «черное» и наоборот…). В принципе все усвояемо, ведь «мы антиподы, мы здесь живем…» То, что казалось невозвратным, — вернулось как хорошо забытое старое. И я чувствую себя героиней картины Василия Максимова «Всё в прошлом»: сидя на крылечке отечественного театра, вяжу чулок и, вспоминая навыки глубокого застоя, «совершенствую текст, стремясь довести до совершенства искусство подтекста». Руки, конечно, помнят, но как же мучительно вязать этими, помнящими цензурные наручники, руками этот мало кому нужный носок!

И. Дель (Автор), С. Перегудов (Цензор). Фото В. Васильева

Разные бывали в России цензурные времена. Последние месяцы все чаще вспоминается не первый цензурный Устав (1804, «дней Александровых прекрасное начало»), а проживший самую короткую жизнь «чугунный», шишковский, окаянный, принятый в 1826-м после декабристского восстания и просуществовавший всего три года (когда я начинаю надеяться, я вспоминаю: только три года, всего три!). Устав этот даже вызывал изумление современников: в патриотическом раже Шишков разом запретил не только всю древнегреческую и древнеримскую историю, но и «Историю государства Российского» Карамзина, а из философских книг к изучению допускались только учебники (тут нужно включить «смех в зале»…). Скрепы скрипели так, а «национал-патриотических» подробностей в Уставе было столько, что, согласуясь с ними, можно было найти иноагента якобинское вольномыслие даже в «Отче наш». Устав сковал все и всех до такой невозможности дышать, что прожил недолго: не дышать же вообще невозможно. В нем давались подробные правила не только для цензоров, но и для книгопродавцев, содержателей библиотек, типографий и литографий. Когда сегодня театровед и депутат Госдумы Елена Ямпольская предлагает книжным магазинам изъять книги Акунина, Быкова, Глуховского, мне хочется в качестве поддержки подарить ей кулон с портретом «супостата» А. С. Шишкова (по слову Пушкина: «Уму есть тройка супостатов…»). Пусть бы носила эту скрепу на огнедышащей евразийской груди и ежедневно вспоминала автора «Рассуждения о любви к отечеству». Соображения Шишкова насчет того, что «науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру», выглядят сегодня бесценными советами Госдуме, а уж сентенции типа «обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей принесло бы более вреда, чем пользы», — и подавно. Короче, Шишков неожиданно (вот уж не ждали) вернулся к нам через 200 лет — как живой. Здравствуйте, Александр Семенович, присаживайтесь, попьем чайку…

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Лингвистическое сопоставление мракобесных изречений Шишкова, Мединского и Ямпольской оставлю специальным гурманам, они найдут там много забавных совпадений, не стану подробно касаться и достаточно недавней советской цензуры: чувство «подцензурного» холода в спине не забылось с годами. Помню, как журнал «Театр» менял в моем тексте 1980 года слово «репрессированный» на слово «осужденный», как приходилось бороться за каждый поворот, как я не побеждала в этой борьбе, закатывала истерики редактору Н. И. Жегину, писала письма, отказывая «Театру» в сотрудничестве…

Я не терпела даже литературных редакторов: это тоже был цензурный «электрошокер», только малой мощности. От жажды неподцензурности возник рукописный студенческий журнал «Представление», потом «Петербургский театральный журнал»…

И вот. Очевидно, что сегодня мы плавно входим в период гибридной цензуры, в период сопряжения «шишковской» славянофильской и советской партийной (с 1930 по 1986-й) парадигмы. Два в одном, да еще при этом, согласно Конституции РФ, цензуры в России ведь нет, не существует, хотя статьи ГК и УК за оскорбления РПЦ, а также родины, смородины, политики, армии, президента и различных действий — есть. Именно в силу зазеркального отсутствия-присутствия вопрос цензуры сегодня априори переведен в фантомно-гротесковую реальность, черты цензуры поэтому устрашающе-гротескны: это игра без правил, без законов, русская рулетка, арестовывают за чистый лист и демонстрацию карты «Мир». Несуществующая цензура соединяет элементы разных исторических периодов, как и гибридная идеология любых окаянных дней, но как таковой ее нет: она ловит, а ее не поймать…

Спектакль «Академия смеха» наводит на все эти размышления, он тоже фантомен, гротесков, выходит за пределы какой-либо достоверности.

Федор Пшеничный ломает хронотоп пьесы Коки Митани, порывает с Японией, но оставляет авторскую дату — 1940 год, — отсылая действие к эпохе советского тоталитаризма: унылая, плохо освещенная комната с зелеными панелями, от которых сразу начинают ныть зубы.

Совок. Мрак. Дождь.

Автор (Илья Дель), уныло дожидающийся прихода Цензора. Советский гражданин с портфелем.

Несмелый, блеклый, заискивающий графоман? Или Пушкин? Даниил Хармс? Осип Мандельштам? Добычин?

И. Дель (Автор). Фото В. Васильева

Позже, когда действие поднимется в кульминацию, сидящий на авансцене бледный Дель напомнит всех проклятых поэтов и покажется чисто Олейниковым-Заболоцким-Хармсом. Но поначалу — нет. Этот комедиограф — такой «Пушкин», он легкомыслен, ироничен, надеется на принесенные Цензору булочки, трусит… Тем более что пришедший Цензор с набриолиненными волосами (Сергей Перегудов) — чистый держиморда, переброшенный из военного ведомства (читай — из НКВД-КГБ-ФСБ). Тупой диковатый взгляд, ржаво-замедленные, как у контуженного, реакции и полное непонимание критериев, по которым ему следует что-то запрещать-разрешать. Он из военной цензуры, понятно? Где за оскорбление действий вооруженных сил знаете что полагается? Голос Цензора зловеще фонит (может быть, он так страшен не наяву, а мерещится драматургу). Время военное, знаете ли, лучше запретить в этот момент, когда «тысячи людей отдают свои жизни ради родины», сразу и все. По крайней мере надо запретить Шекспира — как западного автора (восточная страна воюет с западным миром), а Автор принес пьеску по мотивам «Ромео и Джульетты»…

Семь дней этого творения построены Пшеничным как постепенный выход за пределы реальности. Омский спектакль давал психологический гротеск внутри жизнеподобной ситуации. Ленсоветовский мир видоизменяется: сам кабинет цензора зарастает сотнями папок с пьесами, они громоздятся колоннами. Вы бывали в советских завлитовских кабинетах, где, кажется, пьесы валились с потолка и тонули в клубах дыма какой-нибудь Дины Морисовны Шварц или Галины Абрамовны Гороховой (завлит Ленсовета, она когда-то движением фокусника вытащила из бумажных завалов и дала мне машинопись запрещенных цензурой «Уроков музыки» Петрушевской…)? Дым валит и в кабинете Цензора, окутывая папки, заслонившие дверь («Нет выхода» — самое реалистическое из всех пророчеств). Но это не сигаретный дым, это дым их с автором войны, дым творчества, все дымится от переработок, которые каждую ночь вносит Автор. Ромео становится Гамлетом, слово «Родина» повторяется бесчисленное число раз и рифмуется со смородиной, потому что за пирог со смородиной можно отдать жизнь… Инфернальная фантазия Цензора, пришедшего то ли из Салтыкова-Щедрина, то ли из Гоголя, то ли из Сухово-Кобылина, сводит с ума его самого, проржавевшие циркулярные мозги уводят его все дальше по пути тотального абсурда.

И однажды увлекшийся Цензор оказывается в театре. Он сидит лицом к залу, а за ним мелькают персонажи лирической исповеди режиссера. Здесь те, кто ему дорог: Мартин Вуттке и Анатолий Равикович, Евгений Лебедев и Алиса Фрейндлих, Игорь Владимиров… Волшебный мир открывается Цензору и смущает его душу. Но…

«Мы же с вами знаем этих больших гордых художников. Где их театры? Закрыты», — исповедуется Цензор, уговаривая Автора на очередные переделки и даже как-то страхуя его… от цензуры, от самого себя. И Автор плачет. Он бесконечно бесправен и бессилен: минуй нас пуще всех печалей… Власть потихоньку прибирает его к энергичным инфернальным рукам, заграбастывает, играет, манипулирует, любит, мучит — и вот уже измученный драматург понимает, что сидит, по сути, в застенке. Как Хармс-Заболоцкий…

С. Перегудов (Цензор). Фото В. Васильева

В Омске для заразившегося театром цензора Сакисаки (его феерически играл Юрий Ицков) театр оказывался пространством свободы, которой он, чиновник госбезопасности, лишает по долгу службы тех, кто свободен…

В Омске была именно «Академия смеха». Сегодня идет «Академия страха». Пшеничный ставит спектакль о пыточной, об ужасе сделки художника с цензурой, властью, о порочности этой связи. Сколько ни хитри, что борешься, соглашаясь, сколько ни открывай цензору свои истинные мотивы и намерения — ты пойман. Не так — так эдак. Драматическую кульминацию Дель играет превосходно, как и финал: уйти в армию — это уйти от Цензора… Может, в смерть, но и в свободу тоже («Умереть можно только ради смородины»…). А цензор, между прочим, ходатайствовал об отсрочке призыва для нового друга. Хранил талант? Или чтобы было кого мучить и мучить снова?..

Впрочем, мотивы, свойства личности Цензора и его судьба сегодня волнуют нас не слишком, это вам не 1999-й, не то время, чтобы драматическим героем был деятель госбезопасности, пытающий драматурга своим интеллектуальным маразмом семь дней. Драматическим героем сегодня оказывается только Автор (этого не было в 1999-м). Автор, измученный, играющий сам с собой в прятки, путающий мотивы. Теленок, бодающийся с дубом.

И. Дель (Автор). Фото В. Васильева

Илье Делю удается мерцать чертами разных писателей, судьбы которых приходят сегодня на ум. А ты, «мерцая» в инфернально-цензурном абсурде действительности, думаешь о мере и цене компромисса, на который обрекает тебя страх. И примериваешься к табурету, на котором, словно на допросе, сидит подцензурный автор — и зеленые казенные сцены вытягивают из него жизнь. Мрак. Дождь. Тоска. Каждый день дает спектаклю (забыла сказать — дебютному и потому немного перегруженному эффектами: вдруг нам будет недостаточно страшно и непонятно?..) дополнительные смыслы. И будет давать все новые и новые подробности и ассоциации по ходу дела, не позволяя «Академии смеха» оставаться просто парадоксальной комедией. Абсурд жизни сильнее.

Май 2022 г