«Заповедник» (по повести С. Довлатова). Театр имени Ленсовета.
Режиссёр Василий Сенин
Вообще-то, он жил недалеко. На Рубинштейна. Через квартал. Так что награда нашла героя. Довлатова не просто играют в театре. Играют через квартал от того места, где он жил. Через дорогу жил Достоевский. Тоже славно. Один американский критик написал: «Герои Довлатова горят в том же аду, что и герои Достоевского, но значительно веселее» - и лучше о Довлатове не написал никто.
Итак, в театре имени Ленсовета Василий Сенин поставил собственную инсценировку повести Довлатова «Заповедник». Артур Ваха сыграл Бориса Алиханова, то есть Сергея Довлатова или лирического героя Сергея Довлатова. Хорошо сыграл, чего не скажешь об остальных участниках фантасмагорического представления. Два впечатления, особенно сильных, остаются от этой фантасмагории. Во-первых, радостный (как в первый раз) смех зрителей от шуток Довлатова. (Из чего следует, что даже Довлатова сейчас мало кто читает или перечитывает). Во-вторых, недоумение, ощутимо разливающееся по залу, в моменты особенно сильных режиссёрских находок. Из чего следует ... то же самое.
Потому что Сенин грубо и в лоб обнажает одну из тем «Заповедника». Довлатов не слишком хотел, чтобы тема эта была обнаружена. Он стеснялся её обнаружения. Но всякий человек, внимательно прочитавший «Заповедник», понимает: тема эта есть. Ну да, ну да, талантливый, яркий человек, который задыхается в мире тупых монстров позднего брежневского времени. Если он в этом мире останется, то погибнет. Сопьётся или скурвится. В том и в другом случае талант его покинет.
Довлатов стеснялся обнаружения этой темы, потому что обладал великолепным литературным вкусом. Вот тут первое серьёзное расхождение инсценировки-постановки Сенина и повести Довлатова. Со вкусом у Василия Сенина - проблемы. В его спектакле во время разъяснительной «беседы» с Алихановым, набравшийся до положения риз майор Беляев (Евгений Филатов) трижды звучно рыгает. Опять-таки, великолепна реакция зала. Первый рыжок. Из зала тихонько выбирается одна интеллигентная дама. Второй - вторая. Третий - две, пригибаясь и извиняясь, почти поползли к выходу. Ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же. Что другой краски для обозначения пьянства не отыскать? С сожалением, констатирую - не отыскать. Судя по всему, Василий Сенин - непьющий. Пьяниц наблюдал со стороны. Это - огромный плюс для него и для его семьи, но большой минус для него, как для инсценировщика и постановщика текстов Довлатова.
Например, он (весьма много понявший в этих текстах) не понял одной немаловажной детали в повести «Заповедник». Алиханов (Довлатов) не просто пьющий, он - запойный. То есть, если он пьёт, то пьёт по-чёрному, срывается минимум на три дня, максимум на неделю, потом мучительно выбирается из этого состояния. В заповедник он приезжает, чтобы выбраться из очередного запоя. И выбирается. Работает, водит экскурсии. Поэтому идиллическое сидение с бутылочкой и друзьями на ящичках против правды характера и правды текста. Для Алиханова (Довлатова) такая идиллия невозможна. Сорвётся.
Помимо этого непьющий режиссёр просто не может подсказать артистам тот или иной верный, убедительный ход для «игры в пьяного». Вахе подсказывать нечего. Во-первых, он - талантлив. Во-вторых, опять-таки видно: он не понаслышке знает, что это такое. Его поглаживание груди, нервный прищур и оглядывание пространства, дескать, где оно? Где сосудорасширяющее? - Вундершон, как говорят, немцы, выше всяких похвал. Но все остальные? Выпученные глаза, покачивание из стороны в сторону - ну что это такое? Детский утренник в крыжопольском доме культуры: а сейчас дядя Вася покажет вам пьяного дядю. Показал. Сорвал аплодисменты. Имел успех. Грубо. В лоб. Вот это - грубо, в лоб - самая большая претензия к фантасмагорическому представлению «Заповедник», придуманному и поставленному Василием Сениным. Он совершенно точно понял, что повесть Довлатова - повесть трагическая, печальная, безысходная, отчаянная. Он не понял одного: почему её так хорошо читать? Стыдно сказать, почему её так уютно читать? Почему она так обаятельна и смешна?
Потому что трагизм и отчаяние загнаны внутрь текста. Если их вытащить, если их артикулировать, получится истерика, недостойная, прежде всего (повторимся) безупречного литературного вкуса, каковым обладал Сергей Донатович Довлатов. У немецкого поэта Готфрида Бенна есть оратория под названием «Unaufhörliche». По поводу её названия ругаются все переводчики: непрестанное, непрекращающееся, бесконечное. Всё так и не так, потому что «hören» по-немецки «слышать» и, стало быть, немецкое ухо слышит в бенновском «непрестанном» одновременно и «немолчное», и «неслышимое». Эдакий ультразвук. 25-й кадр. Блистательное название, вводящее в самую суть художественного творчества.
В самом деле, чем более художественно то или иное произведение, тем больше в нём «немолчного» и «неслышимого». Назови это «неслышимое», озвучь его - и привет. Очарование рассеется. Но как раз этим и занимается Василий Сенин в своей инсценировке «Заповедника». Вбивает гвоздями в сознание реципиентов то, что следует подавать под сурдинку. Орёт там, где надо говорить. С потолка до пола свешивается широченная занавесь, поддуваемая ветродуйчиками. На этой занавеси под зловещую музыку и апокалиптический грохот пишущей машинки появляются буква за буквой цитаты из Довлатова. Алиханов (Довлатов) набегается за день, устанет, рухнет в постель, тут, значит, у него творческий процесс и пошёл. И до чего же он пошл, этот процесс.
Эксперимент - жёсткий. Глазам своим не веришь, неужели все эти благоглупости из повести Довлатова? Надо очень постараться, чтобы из прозы замечательного юмориста и неглупого человека наковырять такое количество, как бы это сказать, житейской мудрости. Добро бы на полотне появлялись какие-нибудь неожиданные метафоры, вроде грязных овец с декадентскими физиономиями, но там же: «Каждый день - это ступенька в будущее. Крутая, серая, не отличимая от другой».
В тексте это проскальзывает, поскольку смазано интонацией, но когда это повисает над залом и сценой, словно «Мене, текел, фарес, упарсин», становится неприятно и неловко. Всё то, что у Довлатова дано легко, без нажима, Сенин вколачивает без полутонов, как по пишмашинке кулаком. Вот диалог Довлатова и Натэлллы в повести:
«- Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне...
- Условились.
- А вы человек опасный.
-- То есть?
- Я это сразу почувствовала. Вы жутко опасный человек.
- В нетрезвом состоянии?
- Я говорю не о том.
- Не понял.
- Полюбить такого, как вы опасно.
И Натэлла почти болезненно толкнула меня коленкой.
Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных...»
Теперь представьте себе, что все свои реплики Натэлла (Марианна Коробейникова) произносит, истерически хохоча; хватает приглянувшегося мужика за разные места, а потом и вовсе валит его на диван и с благодарной готовностью кладёт ему ноги на плечи. Грубо? Агрессивно? Да. Но, прежде всего, лишает повествование обаятельной интонации, в которой неслышимо, но неумолчно, конечно, скрыты и обида, и боль, и трагизм, но ... скрыты. Вот в чём штука.
Довлатов ведь любит своих героев. Он не возвышается над ними человеком-горой, которого эти монстры, сексуальные психопатки, тупицы, бездельники и алкоголики сводят с ума, загоняют в могилу, не дают жить и писать. Он сам такой же, как и они. Или может стать такими же, как они. Или уже становится. Как это сыграть? Как это сделать, чтобы стала внятна и трагическая нота, и добродушный юмор, и насмешка, и уважение? Довлатов это сделал.
Вот алкоголик и бездельник Михаил Иванович Сорокин, владелец халупы, в которой живёт Алиханов. Владимир Матвеев смачно играет опустившегося, вечно пьяного придурка. А вот, как описывает его Довлатов: «Это был широкоплечий статный человек. Даже рваная, грязная одежда не могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под распахнутой сорочкой, упругий, чёткий шаг... Я невольно им любовался...» Спрашивается, как сыграть пьяного придурка, бездельника и обормота, чтобы им можно было любоваться? Неразрешимая задача, непереводимая на язык театра, по крайней мере, современного театра, отвергающего всякое жизнеподобие и прочее наследие системы Станиславского.
Здесь есть ещё один неожиданный поворот. Та эпоха, которую описал Довлатов, канула в прошлое безвозвратно. Её приметы не опознаваемы. За моей спиной во время беседы майора Беляева и Алиханова раздался недоумённый шёпот. Шептались две молоденькие девушки. «А почему он его так боится?» ... «А он его посадить может...» ... «За что?» ... «Ну он ... рассказы за границей напечатал...» ... «Ну и что?» На девушек шикнули. Они замолчали.
Такое впечатление, что и Василий Сенин очень молод, потому не понимает некоторых нюансов. От стукачей не шарахались так акцентуировано, выпучив глаза и трясясь всем телом, как шарахаются в спектакле от Лёни-Стука в исполнении Всеволода Цурило. Стукачи никогда не орали во всеуслышание, что вот слышал, мол, от майора КГБ: должен приехать в заповедник Алиханов, вот он и приехал. Это всё из какой-то другой оперы. Из другого текста.
Конечно, есть возражение. Сенин ставит не реалистический спектакль, но фантасмагорию. Потому и Пушкин (Олег Фёдоров) по сцене шастает, проговаривая то свои стихи, то тексты Довлатова. Как ни странно, для такой трактовки имеются основания, в том числе, и биографические. Первые рассказы Довлатова были как раз гротесковы и фантасмагоричны. И во всём его последующем творчестве следы былой гротесковости и фантасмагоричности не могли не остаться, но опять-таки до чего всё это в спектакле придумано, до чего же агрессивно и настырно. Разумеется, когда-то вогнали в могилу Пушкина, теперь вгонят в могилу другого писателя. Разумеется, Пушкин - начало русской литературы, и потому в каждом русском писателе он есть. Потому-то Пушкин и проговаривает как свои, так и довлатовские тексты.
Это было бы неплохо, а может и хорошо, если бы не агрессивный режиссёрский нажим. Жена Алиханова, Таня (Оксана Базилевич), сидит на чемоданах в аэропорту, ждёт таможенного досмотра. Навсегда улетает из страны. Расстаётся с любимым человеком, не знает, приедет он к ней или нет. Выпустят ли его. Попытается ли он сам выбраться. Всё верно - трагедия закрытого общества. Об этом тоже писал свой «Заповедник» Довлатов. Где-то сбоку притулилась дочка Маша (Саша Тихонова).
Чем бы ещё нажать на слёзные железы зрителей? Таня (Оксана Базилевич) берёт в руки гитару и с чувством исполняет песню Новеллы Матвеевой «Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней...». Возникает чувство неловкости. С этим чувством Довлатов работал мастерски. Не позволял ему появляться, оставлял на границе своего повествования, чтобы маячило на пороге, но в текст не входило.
Никита ЕЛИСЕЕВ