|
Почему-то к брехтовским постановкам отношение трепетное. Шекспировские, чеховские - могут быть проходными. Как только заходит речь о Брехте - подавай спектакль-легенду. «Добрый человек» на Таганке у Юрия Любимова - легенда, «Что тот солдат, что этот» Евгения Шифферса в МДТ - легенда (правда, для узкотеатрального круга), «Карьера Артуро Уи» Эрвина Аксера в БДТ - легенда. Даже в ситуации меньшего успеха или полууспеха премьера вызывала беспокойство. Скажем, Рафаил Суслович, спустя 30 лет после экспериментов Мейерхольда и его последователя Николая Петрова, в «Добром человеке...» напомнил александринцам: «А знаете, в театре существует условность».
У ленсоветовцев брехтовских легенд считай, что нет. «Трёхгрошовая опера», дважды поставленная Игорем Владимировым (1966, 1983), режиссёрски достаточно скромна, я бы даже сказал, прозрачна, как слеза. Никаких новаций. Зато все вспоминают Селию Пичем - Алису Фрейндлих и Михаила Боярского - Мэкки-ножа. Конечно, когда во второй редакции мужская часть труппы выстраивалась в шеренгу и стройно рявкала: «От Гибралтара до Пешавара», это пронимало. «Трёхгрошовая...» была, да и сейчас воспринимается современными постановщиками как зажигательный мюзикл, довольно весёлый.
Геннадий Тростянецкий собирался ставить в Театре на Владимирском «Братьев Карамазовых», однако худсовет кротко попросил притормозить с Достоевским. Репертуар, дескать, перегружен слишком серьёзными вещами, вроде «Испанской баллады» и «Мавра». Надо немного «облегчиться». Естественно, Брехт подходит для этой цели лучше всего.
Видит Бог, Тростянецкий старался быть лёгким. Тут тебе и болтовня водоноса Вана (Виталия Куликова) с залом про недавнюю олимпиаду в Китае, и занавес-реклама с девушкой, млеющей на пляже («Чартерные рейсы до Сычуани по средам»), и паровозик игрушечный, и три бога - главные ленсоветовские шутники (Сергей Мигицко, Евгений Филатов и Олег Фёдоров). Но против Брехта и собственной натуры не попрёшь. Водевиля не получилось.
Что же получилось? Нельзя сказать однозначно. Спектакль непривычен для труппы. Кто-то из исполнителей принимает условия игры режиссёра - и побеждает, а кто-то занимается «борьбой нанайских мальчиков». Это когда один актёр изображает двух мальчиков и сам себе «подсекает ноги».
«Добрый человек...» не претендует на жанр эстрадно-музыкального представления. Число «зонгов» сокращено до минимума. Оставшиеся не назовёшь шлягерами. Музыка Пауля Дессау сложнее, чем Курта Вайля к «Трёхгрошовой опере». Мотивы Дессау не будешь мурлыкать после финальных аплодисментов. И функция, и манера исполнения «зонгов» - иная. В песенках «Трёхгрошовой» есть комическая отстранённость - в «Добром человеке...» Тростянецкого - нервность, драматическая напряжённость. Считается: «зонг» у Брехта должен, прежде всего, выдвигать некую идеологему. Когда микрофон берут Светлана Письмиченко или Алексей Фокин, выплёскивается отчаяние. Это песни чувства, а не мысли.
Речь не о том, как мы преодолеваем немецкий рационализм русской школой переживания. Спектакль двойственен: фарсовый примитив соседствует в нём с психологической драмой. «Портрет», «Весёлый солдат», «Ночь», последние работы Тростянецкого, - тоже тяготеют к трагифарсу, но иногда жанровое сращение получается органично, иногда менее органично. В данном случае, фарс и драма соответствуют двум позициям автора и режиссёра. Позиция первая: человек от природы зол, жаден, эгоистичен, ленив. Соответственно, пессимистический взгляд отражается в масках, почти не дифференцированных (Женщина, Племянник, Безработный, Брат Вун, Его беременная жена и т.д.). Различия между ними чисто внешние: по возрасту, полу, профессии. Перед нами вообще старик или вообще беременная. Вероятно, так и задумывалось. А может быть, не хватило времени на проработку деталей. Правда, после несостоявшейся свадьбы глухой, бородатый Старик (Роман Кочержевский), напоминающий одно из воплощений короля Дерамо («Король-олень»), некстати поздравляет молодых и с жадным удовольствием пьёт остаток вина - это уже от режиссёра.
Вторая позиция «отбрасывает» поверхностный, безжалостный взгляд. Надо вглядеться пристальнее, увидеть злого в контексте обстоятельств. «Добрый человек...» - многофигурная картина. «Человек=человек» - история только Гэли Гэя. «Добрый человек...» - про разные судьбы. По крайней мере, выделены: Шен Де, водонос, вдова Шин, домовладелица Ми Дзю, лётчик, его мать. В каждом из них добро и зло обнаруживаются по-своему. Материнское чувство госпожи Ян (Маргарита Алёшина), как и у фонвизинской Простаковой, приобрело уродливую форму, застит глаза, и она воспевает подлость сына в патетической манере социалистического реализма. Интерес к тому же лётчику делает менее вульгарной рыжую бандершу, домовладелицу (Елена Маркина). Юноша (Алексей Фокин) действительно соответствует расхожим представлениям о прелестях современного истероидного героя-страдальца. Несмотря на свой почти звериный эгоизм, он чем-то привлекателен. Особенно для дам.
В брехтовском спектакле тема добра и зла не абстрактна. Все персонажи объединены заботой настоящего (хотя и не только настоящего) момента: жаждут благополучия, проходят испытание благополучием. Не обязательно Сергею Мигицко выкрикивать из ложи гневные инвективы про бизнес и кризис. Мы и так догадываемся: речь идёт о сегодняшнем дне. Трущобные лавочки, в одной из которых поселилась «счастливая» Шен Де, можно увидеть не только в Сычуани. И во внешне преуспевающем Шанхае. Бьющее в нос золотое роскошество ювелирных магазинов «старого города», техническая мощь туристско-банковского мегаполиса XXI века - а рядом чудовищная нищета, хибары, вонь и грязь. Фраза в духе совкового журнализма, но иначе не скажешь.
Комплекс нищеты, глубоко в нас засевший, деформирует душу. Хочется успеть пожить, скорее компенсировать убогое прошлое. Лётчик, спасаясь от безработицы, пускается во все тяжкие, предаёт, подличает. И даже радостное осознание собственного отцовства приводит его к доносу. Шен Де, обеспечивая потогонной системой на фабрике безбедную жизнь будущему ребёнку, всё-таки тайком выставляет на порог лавочки рис для нищих.
Маски центральных героев представлены по-разному. Работу с маской Тростянецкий уже опробовал в мольеровских постановках, «Короле-олене». Случай с Брехтом - особый. Как играть Брехта, спорят в России уже полвека. В «Империи драмы» александринцы Дмитрий Лысенков и Александра Большакова размышляют, что делать с маской в «Человеке=человеке». Лысенков чувствует двойственность и непоследовательность своего существования в образе. Большакова, не обременённая сценическим опытом, просто радуется маске - она ей помогает.
В «Добром человеке...» раздвоение на маску и человека не способствует сказочным превращениям (как в «Короле-олене») и даже не усиливает театральность (по крайней мере, это не главное). Здесь не столь важно противостояние: я - персонаж и я - актёр. Здесь главное: борьба доброго и злого начала в человеке, альтруизма и эгоизма. По каким нравственным законам жить? Перед выбором мы оказываемся чуть ли не каждый день. Так и Шен Де. Милая простушка-проститутка в розовеньком платьице, на которую обрушилась гора неразрешимых проблем, скоро понимает: доброта - путь к разорению, страданию. И придумывает двоюродного брата Шой Да, жёсткого, расчётливого, безжалостного. Подобных двойников немало в мировой литературе (Диккенс, Стивенсон и др.)
Дилемма (сочувствовать или гнуть свою линию, блюсти собственные интересы) - не принадлежит одному Брехту. Можно сказать, она - русская, а, скорее всего, общечеловеческая. Гамлет говорил: «Чтоб добрым быть - я должен быть жесток». Через 30 лет после Брехта Александр Володин пишет «Назначение», где перед мягким, интеллигентным Ляминым встаёт та же проблема. Либо всех подчинённых - к ногтю, и они будут страдать, совершать попытки самоубийства и т. д. (а ты будешь чувствовать себя свиньёй), либо оставаться мягким, и все разбегутся по домам. В конце концов, у Брехта и у Володина финал остаётся открытым.
Наиболее последовательно принцип маски-зла и открытого лица - добра использован у Елены Кривец (вдовы Шин) и у Светланы Письмиченко (Шен Де). Доверчивая, самоотверженная, женщина с распахнутыми глазами, которую прозвали «ангел предместья», очень трогательна. Мила девушка и в виде изящной стилизованной китайской статуэтки (сцена свадьбы). Кстати, Тростянецкий почти избежал соблазна поиграть «китайщиной». У Шой Да - презрительное выражение лица, мерзковатые, свисающие усики. «Братец» с тросточкой, подозрительный, резкий - мало симпатичен. Превращения из одной ипостаси в другую проделываются актрисой чётко, точно. Это настоящий бенефис Письмиченко, никогда не игравшей подобной роли.
В то же время маска у Письмиченко не закрывает лицо полностью. В эпизоде последнего объяснения с лётчиком, когда он припирает к стенке Шой Да, его (её) одолевает слабость, звучит мягкий женский голос, сдерживаемые слёзы. В финале актриса срывает ненавистный парик, усики и падает ничком на пол. Шой Да убил душу Шен Де. Постоянное раздвоение опасно.
У вдовы Шин - обратная метаморфоза. Кривец начинает спектакль злобным, садистическим существом. На голове нечёсаная копна волос. Красивое лицо Анны Карениной (знаменитая роль Кривец) скрыто маской-крючковатым носом. Одежда чёрно-серая, бесформенная. Для ведьмы не хватает только помела. Во второй части она внезапно «очеловечивается», хотя и сохраняет строгий офисный вид. Баба-Яга превращается в наперсницу, хранительницу молодой матери и её ребёнка.
Но отнюдь не всегда появление или отсутствие маски объяснимо. То, что Боги «прилетают» без маски - понятно. «Мудрейшие» - это зрители. Зрители и Боги занимает позицию малокомпетентного наблюдателя: «Не знаю, как надо, но надо иначе» (по М. Жванецкому). Хочется, чтобы кругом были добряки и порядочные люди, только в конкретном случае ничем помочь не можем.
Почему водонос в маске то шепелявит, то нет, понять труднее. Нужна ли ему маска вообще? Ещё сложнее объяснить безмасочность лётчика Ян Суна и его матери. Дело не в том, что они плохо играют. Напротив, в иссушенных голодом, бедностью и безысходностью фигурах есть страсть и даже трагизм. Они как бы из другого спектакля. Или я наивно требую симметрии в сценической композиции там, где она необязательна? Есть ли обоснование «безмасочности» у Тростянецкого? Может быть, он просто устал препираться с актёрами, не желавшими прикрывать горячечный блеск взгляда папье-маше? Вероятно и то, и другое. Факт тот, что Тростянецкому свободнее работается где-нибудь в Орле, чем в родном городе. Это заключение не с его слов - сужу по результатам.
И всё же «Добрый человек из Сычуани» при всех недоработках, противоречиях - наиболее значительный спектакль ленсоветовского репертуара после смерти Владислава Пази. Он сделан не холодной рукой, в нём есть четыре отличные актёрские работы. Будет жаль, если предубеждения, желание мнимой простоты, другие субъективные обстоятельства вытеснят постановку с афиши. И надо ли режиссёру быть всегда добрым?
Евгений СОКОЛИНСКИЙ
|
