|
Труппа Шекспира играла в Лондоне не только в «Глобусе» и «Блэкфайерсе»: иногда она отправлялась на провинциальные гастроли, особенно когда в Лондоне была эпидемия чумы. Есть довольно убедительное предположение, что текст «Макбета» - сокращенная версия оригинала, сделанная специально для гастролей шекспировской труппы: это самая короткая из трагедий Шекспира, пусть это звучит странно, когда речь идет о пятичасовом спектакле Бутусова.
Я видывал спектакли и подлиннее на разных фестивалях, бывали и по девять часов. Иногда это оправданно, иногда нет. Будь я Бутусов, я сократил бы спектакль минут на сорок. В нем нет идеальной отточенности формы, которая была в «Макбетте» Ионеско (Бутусов поставил его в «Сатириконе»). Он беспорядочный, избыточный, но это переизбыток замечательно интересных вещей. При всех оговорках и почесываниях в затылке по поводу некоторых вещей это одна из лучших постановок «Макбета», которые я за последнее время видел.
Композиция спектакля построена на повторяющихся кинематографических флэшбеках и прочих кинематографических прыжках взад и вперед по сюжету, которые даже у шекспироведа, знающего последовательность событий пьесы, временами вызывают головную боль, не говоря уж о зрителе. Но такие возвращения к началу, к исходному, способны оборачиваться самыми сильными моментами спектакля. Так, одна из ранних сцен пьесы - встреча Макбета и Леди Макбет - сыграна почти в самом конце и дана как воспоминание, окрашенное острой горечью обманувшей жизни и умершей любви.
В старинных произведениях люди, в общем, наивны. Их судьбами в пьесах движет пафос незнания. Но мы-то живем в то время, когда от старинной наивности (не только в пьесах) не осталось и следа: чаще все всё знают заранее. Как говорится, дураков нет. Поэтому Бутусов сам выходит танцевать на сцене и заводит актеров, потому что современного человека можно завести с помощью ритма, но не с помощью идеи.
В этом спектакле король Дункан приезжает в замок Макбета, зная, что его собираются убить, или, вернее, чтобы самому убить того, кто может покуситься на его власть. У Шекспира сказано: замок стоит на горней высоте (дело-то шотландское), под крышей его живут стрижи, а они селятся только там, где воздух чист. Нам, смотрящим бутусовского «Макбета», ясно: ни в доме Макбета, ни вообще в этом мире стрижам не жить. Прибывший на побывку монарх со своими людьми устраивает демонстративный расстрел птиц, вернее, тех, кто кажутся им птицами. Но никаких стрижей тут нет и не было: по сцене мечутся неуязвимые для пуль ведьмы.
Ведьмы у Бутусова постоянно меняют обличия и роли. То это официантки из ночного клуба (кстати, интонации ночного клуба многовато в этом «Макбете»), то Pussy Riot, то светские дамы, то маленькие девочки, как в сцене колдовства. Они детскими голосами поют страшненькие песенки и вовлекают Макбета в свой детский, девчачий, дворовый хоровод: «каравай, каравай, кого хочешь выбирай». Какой-нибудь ученый-фольклорист начал бы рассуждать о том, что в детских играх возрождается архаическое мышление, и так далее. А я просто хочу сказать, что это очень сильный театральный прием, в котором есть какая-то истина. То, что они преображаются все время - не просто оборотничество, это связано с тем, что люди в этом спектакле - без сердцевины. В «Пере Гюнте» был такой человек-луковица, у которого было много одежек-жизненных ролей, а внутри - ничего. Это без осуждающей, разумеется, интонации: таковы законы, по которым здесь существуют ведьмы.
Это современнейший спектакль, но не на уровне газетных формулировок, а на уровне всесокрушающего ритма. Замечательный документ о биении современной жизни, об этом холодном безумии, об этой яростной шизофрении, о мире, одержимом бесконечным рэпом. Один из главных лейтмотивов спектакля - ветер, под порывами которого трепещут и содрогаются люди, как трепещет подвластное ветру белье во дворе, которое вывешивают сушить на веревках.
Самая сильная работа в этом спектакле, тут даже спорить не о чем, - это леди Макбет (и одна из «вещих сестер») Лауры Пицхелаури. Потрясающая ожесточенность отчаяния, от которого содрогается ее героиня, жуткие и прекрасные танцы, предсмертное топотание захватывают зал чудовищным ритмом, но за этим - настоящая тоска, настоящий крик боли, настоящая безнадежность. Вдруг в труппе, почти для всей публики (по крайней мере, непитерской), безвестной, где мы знаем три-четыре медийных лица, режиссер сделал такое замечательное открытие - нашел эту актрису.
Тут же пытаюсь вспомнить, что на сцене делает -- звучит, может быть, ужасно -- Иван Бровин в роли Макбета, и кроме благородно-мужественного тона и внешности киногероя, боюсь, помню немногое. А что за человек Банко (Григорий Чабан)? Помню окровавленную маску, и все тут. А вообще, спрашиваю себя, Макдуф-то есть в этом спектакле? В пьесе это одна из главных фигур, центральная роль, а здесь - вовсе нет. В какой-то момент у меня возникало смутное ощущение, что я что-то путаю: «Стоп. Да это не Дункан, а Макбет. Стоп. Да это не Макбет, а Дункан». Утешительно было бы увидеть здесь следы режиссерской концепции: все на свете взаимозаменяемы, что тот тан, что этот. Но все же как-то привычнее было бы отличать Росса от Сейтона. А может быть, их и вообще нет?
У Томаса Де Квинси есть знаменитое эссе «О стуке в ворота в шекспировском „Макбете"»: только убийцы уходят отмывать руки от крови зарезанного короля, как раздаются гулкие удары в ворота. В глазах эссеиста это что-то вроде первых звуков Пятой симфонии Бетховена: судьба стучится в дверь. Выползает на сцену абсолютно пьяный привратник, начинается вставная шутовская сцена (у Шекспира сильно затянутая, не одному же Бутусову затягивать спектакли) - и пускается в рассуждения на какие-то сексуально-половые темы. Понятно, автору это нужно, чтобы повеселить публику, понятно, что в самый трагический момент ему нужен контраст. Но у Шекспира связь между предыдущим и последующим все же присутствует: это не просто привратник и шут, а адский привратник, он вылезает не из какого-то чердака или конуры, (где там полагается спать привратникам?), а из самого пекла. В бутусовском спектакле это эстрадный номер, ужасно смешной, с прелестным подмигиванием публике, с интерактивными шуточками. Он отлично подошел бы для вечера открытия Дома актера в качестве эстрадного номера, но здесь, честное слово, выглядит лишним.
Но многое, если не все, искуплено и оправдано всесокрушающим, гипнотизирующим ритмом, этими дьявольскими плясками обваливающейся в тартарары вселенной. Хотя, нельзя не признаться, этих инфернальных танцев и адского грохота на мой вкус избыточно много. Вот, кстати, повод для безболезненного урезания сильного, но очень уж длииноватого зрелища: занавес закрывают в час ночи!
Впрочем, без этих взрывов не действовали бы так моменты молчания. После всего этого грохотания, когда у тебя кружится голова, в ушах шум и звон и неба содроганье (о горних ангелов полете нет и речи - не та пьеса), возникают миги завораживающей тишины. И в этой тишине ясно слышно, как тикают часы мирового времени, отсчитывающих близкий конец - в сущности, главный лейтмотив спектакля, слава Богу, не слишком умозрительный. Притом что в бутусовских работах, и в этой в особенности, непосредственной и, может быть, простодушной силы жизни и неудержимого порыва к ее игровому преображению, куда больше, чем макбетовских рефлексий о бытии, в котором «много шума и ярости, нет лишь смысла». Не зря режиссер и тут, и в сатириконовской «Чайке» не может (и хвала небесам) удержаться от того, чтобы самому не выскочить на сцену и вместе со всеми пуститься в яростный пляс.
Прошлым летом, во время чеховского фестиваля, я вышел после спектакля на Тверскую. Теплый вечер, воскресенье, давка. Вижу: прорезая отшатывающуюся толпу, ни на кого не глядя, стоя на педалях велосипеда, куда-то с пугающей скоростью несется Бутусов. Это замечательно точный бутусовский образ самого себя и своего искусства.
И в этом спектакле слишком много мчатся на велосипедах, и слишком часто давят толпу, к которой я, как зритель, принадлежу, невольно отшатываясь от этой бесконечной череды шоков. Но все же могу повторить то, с чего начал: для меня «Макбет» Юрия Бутусова - одно из самых сильных театральных впечатлений последнего времени. За исключением той чрезмерности, о которой я уже слишком много твердил. Но она искупается любезно предоставляемыми театром ночными автобусами.
АЛЕКСЕЙ БАРТОШЕВИЧ
|