Вчера минуло 114 лет со дня рождения Варлама Шаламова, сегодня мы публикуем этот текст.
«Колымские рассказы».
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Максим Фомин, автор инсценировки и исполнитель Марк Овчинников.
Сценография «Колымских рассказов» проста. Металлическая конструкция, имитирующая то ли тюремные нары, то ли «вольную» скамейку. Фон — три полотнища с напечатанными на них фамилиями заключенных. Рядом с фамилиями цифры — вероятно, пронумерованы однофамильцы. Увеличенные в своем размере и объеме страшные списки.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
В центре этого пространства — Марк Овчинников. При каждом повороте головы ему в лоб бьет холодный луч прожектора. На Колыме обычно минус 50, и нет никому дела до человека. Вот и бьет ему этот луч в голову, слепит глаза. И больше никакой иллюстративности — ни фотографий-проекций, ни искусственно выстроенных бараков. Овчинников даже не пытается изобразить ощущение своего героя от лютого мороза. Кого он играет? Самого Шаламова? Или условного персонажа его «Колымских рассказов»?
Текст, сотканный из пустоты, из мороза и морока, из нечеловеческих условий лагерной жизни. Лишенные голоса заключенные стали героями его рассказов, но Овчинников транслирует все исключительно через речь, а зритель не столько смотрит спектакль, сколько слушает его. Ничего материального в лагерном мире случиться не может — только голос, что прозвучал и исчез. И никакого света в лагере нет — сцена и зал пребывают в темноте, и лишь тот самый прожектор помогает следить за актером. В лагере может быть только прожектор и нет никакой надежды на рассеивание тьмы. И когда прожектор выхватывает, высвечивает человека, он становится абсолютно уязвим. Но в спектакле Фомина этот прожектор — вещественное обозначение лагеря — символически сходится с главной мыслью спектакля: выхватить человека из тьмы, вытащить из забвения, обнаружить жизнь за списками фамилий. Фомин оборачивает лагерный символ в пользу его жертв. Теперь прожектор не обнажает его перед лицом охраны и опасности, он высвечивает его для потомков.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Каждый герой шаламовского мира наделен характером, историей и интонацией. Овчинников не статичен в образе Чтеца. Находясь весь спектакль на сцене, он разыгрывает несколько сценок, «оживляя» персонажей. Кольцевым обрамлением спектакля служит история о возвращении героя из лагеря в мирную жизнь. У спектакля все же есть структура: в начале и в конце перед зрителем предстает лагерник, который пытается вернуться домой. Спектакль начинается с его растерянности: непривычно быть на вокзале без контроля, и вообще страшно обрести свободу после стольких лет несвободы. Заканчивается спектакль концентрацией счастья — лагерник видит отца и ребенка в поезде. И этот вечный сюжет про «всюду жизнь» дает надежду и ему. Между этими событиями (страхом от свободы и обретением надежды) — лагерные воспоминания.
Овчинников не играет и лагерника, ударившегося в воспоминания. Он пытается найти в темноте нашего забвения историю давно исчезнувшего человека, облечь ее в слова, расщепленные на звуки и буквы. Он — своеобразное воплощение сверхсюжета спектакля и авторского «я». Как Шаламов поставил своей целью рассказать правду об отрицательном опыте, так и герой спектакля — выживший и несущий в мир знание об уже умерших и еще сидящих. А режиссер здесь — проводник, он соединяет лагерный мир и зрителя, создает площадку для трансляции воспоминаний. Театр здесь — медиум. И зрители, и исполнители должны быть максимально сосредоточены, чтобы забвение рассеялось и голоса зазвучали.
Музыкальной партитурой для спектакля послужили произведения композитора Всеволода Петровича Задерацкого, который тоже был заключенным ГУЛАГа. Свою музыку он записывал простым карандашом на телеграфных бланках.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Не суетный, лишенный эффектов спектакль. Своей предельной герметичностью, неиллюстративностью (после спектакля некоторые зрители возмутились этой «чтецкой программой, выданной за спектакль»), доверительным тоном исполнителя, скупостью средств этот спектакль пытается заговорить с нами о языке, на котором театр и зритель могут разговаривать о нечеловеческих условиях, о жестокости и стойкости, о способе оставаться человеком.
Шаламов всегда — про честность и правду. Он считал лагерь отрицательной школой жизни, а себя — вынужденным передатчиком опыта. Потому что выжил. Максим Фомин считывает эту идею и делится уже другим опытом со своим зрителем. Он говорит с ним о восприятии прошлого, о том, что мы можем чувствовать, когда узнаем. Он говорит о нашей возможности и о нашем долге вернуть человека (даже уже умершего) в мир живых, вернуть ему право на имя, фамилию и судьбу. Чтобы все репрессированные вернулись из лагерей поименованными.
Максим Фомин и Марк Овчинников своим спектаклем продолжают и еще одну мысль Шаламова. Выбор всегда за человеком. Даже в отрицательной школе жизни нужно оставаться им. И каждый сидящий в зрительном зале и проходящий отрицательную школу жизни в современной России (с долгим правлением, политическими репрессиями, стагнацией экономики и авторитарным режимом) должен помнить об этом выборе и принимать единственно верное решение — оставаться человеком. Ведь все герои Шаламова вернутся из забвения, только если мы сами не уйдем в него.